markgrigorian

Знаменитый лондонский зал Royal Albert Hall -- чуть старше оперы "Аида" -- на девять месяцев. 

Спектакль, поставленный в Royal Albert Hall можно охарактеризовать одним словом: грандиозный. Действие проходит не на сцене, а в партере, откуда убрали все стулья, превратив его, таким образом, в огромную овальную площадку. От этого сам зал становился похожим на большой античный амфитеатр. 

Сцена -- я все-таки вынужден употребить это слово -- была оформлена как место, где проходят раскопки. Входя в зал, мы видим базы колонн, камни, какие-то обломки огромных статуй... Несколько англичан, одетых по моде XIX века, ведут раскопки. Им прислуживают арабы. Среди англичан выделяется женщина, которая рисует, сидя перед мольбертом. 

Скоро -- пока играет прелюдия -- становится ясно, что опера -- это, как бы, работа ее воображения. Она представляет себе, что могло происходить на этом самом месте несколько тысячелетий назад, и перед ее глазами разворачивается история древнеегипетских Ромео и Джульетты, двух влюбленных, разделенных враждой между Египтом и Эфиопией, соперничеством между дочерью фараона и рабыней (которая, однако, и сама -- дочь эфиопского монарха, но вынуждена скрывать это).

Англичанка эта -- историческое лицо. Зовут ее Амелия Эдвардс. Она была влюблена в Египет, написала книгу "Тысяча миль по Нилу" и основала Фонд исследования Египта, поскольку полагала, что древности этой страны должны изучать специалисты-ученые. Она сыграла огромную роль в исследованиях египетских древностей. 

Но вернемся к спектаклю. При минимальном количестве декораций (или их практическом отсутствии) их заменил свет. Освещая базы колонн, сценографы получали эффект храма. Когда Аида исполняла свою арию в первом акте, где она мечется, не зная, чего ей ждать от предстоящей битвы между Египтом и Эфиопией -- то ли победы возлюбленного и поражения отца, то ли освобождения родины, но поражения возлюбленного -- у нее вдруг появляется несколько теней. И так далее. 

В первом акте на сцене появился огонь, во втором -- бассейн с водой и даже небольшим фонтаном. Стало ясно, что дальше должны были каким-то образом обыгрываться земля и воздух -- две стихии уже были, оставались еще две. С воздухом, казалось бы, все было ясно: в финале оперы Радамес и Аида, заживо замурованные в могиле, должны были задохнуться. Земля проявилась самым неожиданным образом: вся сцена суда над Радамесом пелась... из-под сцены, фактически, из-под земли. 

Пели очень достойно. Пару раз певцы не попадали в темп, во время больших тутти пару раз было слишком много шума, но при такой грандиозности спектакля -- будем справедливы -- без этого трудно обойтись. Дирижер -- Эндрю Гринвуд. 

*   *   *

Мне трудно переоценить то значение, которое "Аида" имеет для меня. Эта опера сопровождает меня всю жизнь. Когда мне нужно бывает сделать какое-то трудное дело, требующее полной концентрации, я включаю "Аиду". Когда у меня бывают тяжелые периоды в жизни, я слушаю "Аиду". Что-то магическое, наверно, есть в ней... 

А под катом -- небольшой рассказик о том, как я слушал "Аиду" в ереванском оперном театре. Я уже ставил его в ЖЖ, но это было давно, поэтому беру на себя смелось повторить здесь этот рассказ. Называется он

Атвет намдай! 

«Аида» была первой оперой, которую я увидел на сцене. Было это, конечно, в Ереване. И было мне тогда семь или восемь лет. К тому времени я знал эту оперу почти наизусть и мечтал увидеть, как это все выглядит «на самом деле». И вот, наконец, мама решила взять меня в оперу.

Но когда мы подошли к дверям, оказалось, что меня не хотят впускать, потому что я был слишком мал. «Детям до шестнадцати нельзя», – строго сказала контролерша, и я испугался, что придется вернуться домой. А надо сказать, что «Аида» – опера довольно длинная, и спектакли в Ереване обычно заканчивались заполночь.

Мы стали просить, упирая на мою особую любовь к этой опере. Не помогло. Мама заметалась, куда-то пошла, вернулась, но контролеры стояли стеной. Я нервничал, переживал, дергался, чуть не плакал. И тут мне повезло: у дверей появился директор оперы, который, конечно же, прекрасно знал и моих родителей и моего деда. Контролеры расступились, и я попал в прекрасный оперный зал.

Увертюру играли при закрытом занавесе. Тихо-тихо, пианиссимо вступили скрипки, затем постепенное крещендо, вступают виолончели, и вот уже подают голос духовые. Но прошло несколько секунд, духовые умолкли, и снова тихо зазвучали скрипки.

Я весь истомился, ожидая, когда, наконец, начнется действие. Раньше я и не представлял, что пока играет увертюра, на сцене может ничего не происходить. Наконец занавес открылся. Какие-то якобы древнеегипетские порталы по бокам сцены, на заднем фоне плещется Нил, где-то посередине возлегает небольшой сфинкс из папье-маше.

В те годы в Ереване все итальянские оперы пелись на русском языке, так что Великий Жрец запел: «Да, эфиоп надменный опять поднялся», – и я погрузился в знакомую по пластинкам музыку.

А в это время в ереванской опере блистала молодая Гоар Галачян. Глядя на сцену, пока Радамес пел свою знаменитую арию: «Милая Аида, солнца сиянье, нильской долины дивный (или, может быть, чудный) цветок», я думал, что она и должна быть Аидой, потому что она была самой красивой. Конечно, Радамес должен был влюбиться в нее.

Но вдруг оказалось, что текст Аиды поет другая женщина – старая и некрасивая. «Мама, – почти закричал я на весь зал, – они перепутали!» Я не мог понять, как получилось, что Аида – старая и некрасивая, а Амнерис – молодая и красивая. Что этот Радамес с ума сошел, что ли, что оставил красавицу принцессу, и влюбился в старую рабыню!? Ведь по всей логике, это Амнерис должна была быть некрасивой!

Но, разумеется, никто ничего не перепутал. Просто партию Аиды в тот вечер исполняла Евгения Хачикян, прекрасная певица, но уже почти сошедшая со сцены, изредка выступавшая в роли Аиды, которую, кстати, исполняла просто здорово. Но нарушение не сценической, а жизненной правды вызвало мою такую реакцию.

Ну ладно. Опера шла в практически полном соответствии с тем, как в свое время написал Джузеппе Верди (кое-какие проблемы с духовыми не в счет): на сцене бушевали страсти, любовный треугольник сверкал всеми гранями, проблема любви и долга решалась в пользу любви, папа (Амонасро – Аршавир Карапетян) красочно пел дочери о вере, семье и отчизне… Ну, вы понимаете, «Аида» как «Аида». Я был счастлив.

В предпоследней картине оперы происходит суд над Радамесом. Грозные жрецы трижды вопрошают его: "Радамес, Радамес, Радамес", а потом продолжают: "Ты смел покинуть лагерь в день перед сраженьем". И так далее. Он гордо молчит, и злые жрецы выносят ему смертный приговор.

Роли жрецов в ереванской опере исполняли солисты хора. «Солист хора» – это, собственно, те же хористы, но с хорошим голосом и, видимо, музыкальным образованием. Так вот: партию одного из жрецов пел кучерявый мужчина с большим носом и мясистыми губами, репатриант из Болгарии. Он жил на нашей улице, то есть по ереванским меркам был нашим соседом.

По вечерам, как вы уже поняли, он пел в опере. А когда не пел, то занимался продажей джинсов и прочих шмоток, которые ему присылали заграничные родственники. То есть дни нашего кучерявого соседа проходили между высоким искусством и фарцой. Помню, мама купила мне у него замечательные замшевые туфли, которые развалились через неделю. Как мне за это влетело… Но я отвлекся.

Так вот: нашего соседа гримировали, на голову ему надевали что-то вроде купальной шапочки телесного цвета, чтобы казалось, что у него выбрита голова. Так же гримировали других жрецов – всего человек шесть – и они грозно пели с армянским акцентом:

– Радамэс, Радамэс, Радамээээээс!

(Бум-бум-бум-бум – это большой барабан в оркестре)

– Ты смел пакинут лагер в день пэрэд сраженьеееем. Атвэт намдай! Атвэээт намдай!

Наш сосед пел в этой сцене, когда мне было восемь лет. Я много раз слушал «Аиду» в ереванском оперном театре. Он пел там же, когда мне было десять, потом двадцать, потом тридцать… Под купальную шапочку приходилось прятать изрядно поседевшую шевелюру. Но он все так же бойко и сурово выпевал:

– Атвэт намдай! Атвэт намдай!

И точно так же звучал барабан в оркестре «Бум-бум-бум-бум»… И точно так же сидел на высоком стуле контрабасист, которого я помнил еще молодым и черноволосым, а потом совсем уже немолодым и седым, как лунь.

Ну а потом (это я снова о том, первом спектакле, который видел в восьмилетнем возрасте) Радамес и Аида спели знаменитый дуэт, в конце которого, обнявшись, умерли. После чего, благополучно вышли кланяться. Собственно, это было и во всех предыдущих и последующих спектаклях, но этот мне запомнился особо, потому что стал исполнением моих детских желаний. Несколько месяцев после этого я лепил из пластилина «Аиду» и разыгрывал сцену за сценой, где пел за всех.

Прошли годы. И в один из последних разов, когда я слушал «Аиду» в Ереване, спектакль начался с получасовым опозданием, так как зал был битком забит, и люди не могли пробраться на свои места. Это было потому, что в Ереван с гастролями приехали Елена Образцова и ее муж, известный дирижер Альгис Журайтис.

Образцова пела Амнерис, а партию Радамеса исполнял тенор, которого специально выписали из Тбилиси, так как его ереванского коллегу внезапно свалил грипп. Разумеется, «самой» Образцовой нужен был партнер высокого класса. И, видимо, тбилисский тенор из чувства ответственности, так старался, что то и дело пускал петухов.

Но этого было мало. В этот вечер в Англии в каком-то европейском кубковом турнире должны были встретиться московский «Спартак» и «Астон Вилла». Телетрансляция начиналась в полночь по ереванскому времени. И сдается мне, что Журайтис повел оперу в таком ритме, что она закончилась не заполночь, как обычно, а как раз так, чтобы можно было успеть к началу трансляции.

Но в четвертом акте мой сосед-фарцовщик, спрятавший поредевшие кудри под купальной шапочкой, все пел:

– Атвэт намдай! Атвэт намдай!

Но в тот день он пел -- очень быстро.