Концертный зал.
Все очень серьезно, шикарно, красиво и внушительно. Я почему-то сижу прямо в глубине сцены, вместе с несколькими десятками слушателей. Все выдержано в темных тонах, на мужчинах черные смокинги, фраки, на дамах – платья черного цвета… Тяжелые бордовые портьеры скрывают от меня часть зала.
Но сцену я вижу прекрасно. На сцене стоят три больших концертных рояля. Они расположены как три лепестка цветка, причем так, что пианисты сидят «снаружи». Мне не видно их лиц, но я знаю, что это очень известные пианисты.
И вот, начинает играть первый пианист. И я немедленно понимаю, что он играет как бы первый голос многоголосой фуги. Спустя некоторое время вступает второй пианист. И мне становится понятно, что он играет второй голос фуги. Потом – третий. И вот, три фортепиано в прекрасном ансамбле играют некую очень сложную современную композицию, причем можно слышать все три инструмента, вместе ведущих мелодию, которая ширится и ширится, занимает все больше места. И вдруг…
Музыка разом прерывается. Инструменты замолкают, как по мановению палочки невидимого дирижера. И после очень короткой паузы первый пианист, не вставая, начинает говорить. Он читает какой-то старинный текст.
– Я, капитан Смоллетт, родился в Херефордшире в 1657 году. Получив образование в церковно-приходской школе….
Тут вступает второй пианист, произносящий тот же самый текст:
– Я, капитан Смоллетт, родился в Херефордшире в 1657 году. Получив образование в церковно-приходской школе….
Вступает третий:
– Я, капитан Смоллетт, родился в Херефордшире в 1657 году. Получив образование в церковно-приходской школе….
Это некое подобие фуги, но не музыкальной, а текстовой. Но эффект получается обратный: вместо ансамбля и согласного звучания трех инструментов, получается сплошная каша. Текст сливается и ничего нельзя понять. Иногда из какофонии звуков вырываются одно-два слова: «море», «необитаемый остров», «дикари»… И снова три голоса, говорящие что-то, совершенно непонятное.
Рядом со мной сидит женщина. Я ее знаю, хотя мы пришли не вместе. И когда пианисты произносят текст, у нее начинается истерика. Она что-то говорит, срывается на крик… Но ее не слышно, потому что в зале гремит мешанина звуков, которую создает чтение автобиографии какого-то капитана Смоллетта. Я понимаю, однако, что эта женщина выходит из-под контроля, впадает в истерику. И, не зная, что делать, я строго смотрю на нее, нахмурив брови.
И это помогает! Она вдруг затихает, поправляет волосы…
Почти в тот же самый момент замолкают пианисты. Причем замолкают сразу, на полуслове. Тишина длится мгновение, и первый пианист снова начинает играть первый голос фуги. За ним вступает второй, потом третий… И музыка дает ту самую гармонию, которой не было в голосах, произносивших текст о капитане Смоллетте. Музыка прекрасна, я наслаждаюсь, слушая ее гармоничность, восхищаюсь игрой пианистов и буквально читаю замысел автора, строящего четырехголосную фугу при помощи шести рук трех пианистов. Я понимаю развитие музыки и оцениваю ее сложность: «Бах писал свои четырехголосные фуги для двух рук, а тут шесть – и какое богатство звука, замыслов и исполнения», – думаю я.
Концерт заканчивается. Все начинают бешено аплодировать. И тут ко мне подходит некий человек и говорит без выражения:
– Пройдемте. Вас хотят видеть.
Он ведет меня в комнату за сценой, где сидит королева Елизавета Вторая.
– Вы спасли очень важный концерт, – начинает она без предисловий. Я стою, не понимая, как мне надо себя вести. – Мы оценили ваше поведение в тот момент, когда ваша соседка впала в истерику. Спасибо. Взамен можете просить, что пожелаете.
И я вижу, что у нее на коленях лежит чековая книжка.
– Ваше Величество, – говорю я, – спасибо. Если вы хотите отблагодарить меня, подарите мне, пожалуйста, что-нибудь с вашего стола. Ручку, которой вы пишете, или, может, перочинный ножик… Все равно, что, только бы это было с вашего стола.
Она молчит в замешательстве, потому что думала, что я попрошу денег.
И я понимаю, что ужасно хочу, чтобы она подарила мне перочинный ножик, отделанный перламутром. Точно такой, какой я потерял, когда мне было шесть лет. Он упал в щель между досками на балконе, и больше я его никогда не видел.