И на какое-то время мне удалось увлечь его этой идеей. Он вспоминал о разных периодах своей жизни, углубился в семейное прошлое, вспомнил и о рукописи, которую когда-то написал его отец. Очерк этот назывался: «Моему сыну, Владимиру, о наших предках». Я этого очерка не видел. Может быть, он хранится в архивах отца, но они мне сейчас, к сожалению, недоступны.
Видимо, отец понимал, что не допишет мемуаров до конца. И действительно. Прошла пара месяцев, и его увлеченность идеей стала угасать, возникли новые увлекшие его проекты, потом резко ухудшилось здоровье… Но у меня остались сорок страниц прекрасного текста, в которых он рассказывает о своих родителях, о дедушке с бабушкой, о детстве и школьных годах.
И вот, ситуация повторилась. Но с поправкой на поколение: уже моя дочь попросила написать – нет, не мемуары, а, скорее, заметки о нашей семье и эпохе Сталина. И хоть сначала я и попытался отговориться, но сразу понял, что мне хочется исполнить ее просьбу.
Конечно, я пишу эти заметки не только для нее. Но все-таки, главными читателями этого текста я буду считать своих детей.
* * *
Начать, конечно, нужно с рассказа о моем деде, архитекторе Марке Григоряне.
(Это "парадная" фотография деда, сделанная в 1960 году, к его шестидесятилетию)
Родился он в Нор-Нахичеване, городке, который сейчас стал одним из районов Ростова в семье известных фабрикантов Тер-Крикоровых. При крещении его назвали Маркос Вардересович Тер-Крикоров (он же Попов). Этот «Попов» был нужен как обязательный перевод фамилии на русский лад – так требовалось в Российской империи.
Ему было семнадцать лет, когда произошла революция и все имущество семьи было разграблено и национализировано большевиками.
И когда пришло время Маркосу идти в университет, оказалось, что он как отпрыск буржуев даже не мог учиться. Он сдавал вступительные экзамены, поступал, учился год, а потом его вычищали «по происхождению».
Попробовав три университета – два в Ростове и один в Новочеркасске, дед решил уехать в Баку, город нефти, город больших возможностей, где, как ему рассказывали, была работа для энергичных молодых людей. И вот, собрав пожитки, дед сел на поезд, отправлявшийся в столицу Азербайджана. Но доехал он только до Тифлиса. Там с ним случилась такая история: выйдя на тифлисском вокзале покурить, Маркос вдруг встретил одного из друзей детства, Георгия Кечека, который довольно быстро уговорил его вместо Баку отправиться вместе с ним в Ереван.
Сейчас, через восемьдесят с лишним лет, этот эпизод видится как вмешательство неких высших сил, развернувших жизнь Маркоса старшего в сторону Армении. А орудием этих сил стал Гога Кечек, сын известного в Ростове хирурга Амбарцума Серафимовича Кечека, друга семьи Тер-Крикоровых, к тому же несколько лет назад спасшего от ампутации ногу Маркоса.
Но я не буду останавливаться на этих деталях – их уже описал мой отец. Для темы Сталина и сталинизма важен один момент, и я расскажу о нем.
Еще молодым человеком, дед понял, что новых властей надо бояться. Сначала это был страх перед наказанием за то, что его отец и дед были, как сейчас сказали бы, успешными бизнесменами. От непосредственной угрозы он, казалось, спасся, переехав в Ереван. Но тут возникла другая проблема: его прадед был священником.
А этого в Армении не скроешь – приставка к фамилии «Тер» прямо указывала на предка, представлявшего духовное сословие. «Тер» по-армянски значит «владыка» – так называли священнослужителей, говоря по-простому, «тертеров».
И дед сменил имя, отчество и фамилию, став вместо Маркоса Тер-Крикорова Марком Владимировичем Григоряном.
Таким образом, ему еще не было тридцати, а мой дед Марк уже успел переехать на новое место и поменять имя.
Ему не исполнилось и сорока, как он стал главным архитектором Еревана. В нашей семье об этом не говорили, но у меня есть подозрение, что это случилось после того, как был снят с работы и арестован один из его учителей – Никогайос Буниатян. Как-то раз, за год до смерти, отец рассказал мне о том, как осенью 1937 года в Ереван приехал Анастас Микоян.
Он устроил форменный разнос руководителям города за то, что в случае нападения со стороны Турции, Ереван оказывался незащищен, а единственная дорога, ведущая из города на север (сейчас она называется Сараланджи), не могла обеспечить одновременно и подход войск и эвакуацию населения.
И мой дед, присутствовавший при микояновском разносе, предложил выход из ситуации, в виде строительства нескольких улиц и проспектов, которые стали бы альтернативой этой единственной улице. Это были нынешняя улица Баграмяна, а впоследствии и Комитаса, проспект Мясникяна и дорога по набережной реки Раздан.
Его предложения приняли. Но тех, кто не додумался до этого раньше, надо было наказать. Не знаю, что случилось с партийным руководством, но главный архитектор города Никогайос Буниатян был отправлен в тюрьму. Каким-то чудом он пробыл там всего несколько месяцев, но, выйдя, архитектурой не занимался и умер в 1943 году.
Марк Григорян стал главным архитектором Еревана в 1938 году. На этом посту он пробыл до 1951 года. А это значит, что мой дед был не просто городским архитектором. Он был – и это надо подчеркнуть – сталинским главным архитектором Еревана, правой рукой первого секретаря ЦК Компартии Армении Григория Артемьевича Арутинова во всех делах, касавшихся архитектуры и строительства.
Примерно в начале 1938 года дед получил квартиру в «Доме специалистов», который сам же спроектировал и построил. В этом доме жили лучшие ученые, художники, архитекторы, военные – словом, научно-художественная элита Армянской ССР. Это было очень удобно и с точки зрения НКВД-КГБ – брать можно было практически безошибочно любого обитателя любой квартиры.
И брали. Вот кусочек из воспоминаний моего отца:
«… И сейчас, глядя на выходящие в сторону двора окна, вспоминаю: вот тут жил профессор П.Б. Калантарян, который был «взят» и не вернулся… А здесь – профессор Симон Акопян – интеллигент немецкой выправки. И так от окна к окну. Степан Павлович Гамбарян и его дочь Манюра, Левон Александрович Ратинян… А вот здесь мы, мальчишки, были частыми гостями дяди Каро Мелик-Оганджаняна – удивительного человека, знавшего так много интересных историй. Аршак Тонян, Ованес Навакатикян, Геворк Грдзелян. Эти имена прошли через мое детство, оставив по себе память, где в одно целое слились кровь слезы и представления о нелепой человеческой жестокости».
Приходили, как и в миллионы других домов и квартир, по ночам. И хозяйки, выходя утром в магазин, шепотом обменивались новостями: к кому пришли, кого забрали… Все было, как и везде в СССР – днем люди работали, а по ночам тряслись от страха перед незваными гостями. Все это многократно описано, и нет смысла мне снова об этом писать. Тем более, что я этого сам не пережил, а знаю из отрывочных рассказов отца и бабушки.
Казалось бы, мой дед должен был бы пользоваться неким иммунитетом – все-таки главный архитектор, правая рука… Ничего подобного: он ходил под дамокловым мечом сталинщины точно так же, как и все. Эта махина уничтожения не признавала ни национальностей, ни возрастов, ни заслуг. Ей не была знакома логика, масштабы не укладывались в человеческое воображение.
Но деда хранила судьба. Возможно, в роли судьбы иногда выступал Григорий Арутинов.
В 1938 году в Ростове скончалась мать деда, то есть моя прабабушка. Она была одна дома, когда к ней днем зашли «два человека в синем». Спустя некоторое время они ушли. Когда к ней зашел сосед, оказалось, что она умерла. Врачи сказали, что «от разрыва сердца».
Дед пошел к Арутинову, чтобы отпроситься на похороны мамы, но тот неожиданно запретил ему ехать. Причем запретил резко, даже, возможно, зло, не объясняя причин и мотивов.
И есть семейное предание, по которому, возможно, Арутинов «что-то знал», и этот запрет спас его от ареста. Видимо, деда могли взять либо во время этой поездки, либо в связи с ней, так как над ростовскими Тер-Григорянами «сгущались тучи». Незадолго до этого в Ростове был арестован муж сестры деда. «Оттуда» он не вернулся.
Не вернулся и брат бабушки.
Александр (дома его звали Антик) Кечек жил в Баку, где работал в «Азнефти». Его осудили в октябре 1937 года на «десять лет без права переписки». Его отец Амбарцум Серафимович, выдающийся хирург, один из основателей Ереванского медицинского института, слал в разные инстанции одно письмо за другим, пытался объяснить этим инстанциям, что его сын не мог быть виновен в антисоветской деятельности… Но все письма возвращались с ответом: «оснований для пересмотра приговора нет».
Амбарцум Серафимович писал все выше и выше, веря, или, может быть, надеясь, что его сын сидит где-то там, в Сибири, куда нельзя посылать письма. Но те, кто штамповал ответы «Оснований нет…», прекрасно знали, что и на свете уже нет этого человека. Приговор «десять лет без права переписки» в действительности означал высшую меру наказания – расстрел.
Жену Александра Амалию вместе с маленьким сыном Георгием отправили в Казахстан, в лагерь для ЧСИР – членов семей изменников родины. Просидев там несколько лет, она вышла на вольное поселение, но осталась там же – до смерти Сталина.
… Зимой 1998 года я был в составе группы журналистов, освещавших выборы президента Казахстана. Мы базировались в Алмате, где, собственно, и происходили основные события. Но в один из предвыборных дней нас повезли в столицу Казахстана Астану. Мы вылетели утренним рейсом, чтобы успеть на пресс-конференцию в ЦИК, встретиться с кандидатами в президенты и вечером вернуться в Алматы.
Было холодно. Автобус вез нас к городу, который только-только строился. Кто-то из организаторов поездки рассказывал в микрофон о прошлом Астаны и ее окрестностей. Мы проезжали мимо каких-то чахлых и редких елочек, когда наш импровизированный экскурсовод сказал: «Здесь, на этом самом месте, был лагерь, где сидели жены и дети репрессированных при Сталине».
Может быть, то, что я сейчас напишу, выглядит странно, но я вдруг очень ясно и сильно почувствовал, что это именно здесь провела несколько лет тетя Амалия.
Я помню ее как строгую и очень полную женщину в больших очках. Она жила в квартире на улице Абовяна, на двери которой была табличка «Профессор А. Кечек» и у которой вместо электрического звонка было такое подобие ключика от детской заводной игрушки. Чтобы позвонить, надо было, взявшись за ушки этого «ключика» резко повернуть. Раздавался дребезжащий звук, и тетя Амалия, с трудом передвигая распухшие ноги, открывала дверь. В последние годы жизни, когда она стала совсем большой и немощной, мы с бабушкой и соседями – семьей художника Аракела Аракеляна – ухаживали за ней.
Когда тетя Амалия вернулась из ссылки, дед взял ее к себе на работу. У него она и работала до того времени, когда уже из-за проблем с возрастом и здоровьем не могла ходить на работу.
И тут я подхожу еще к одному аспекту жизни моего деда в сталинские годы.
Как я уже писал, он был очень напуган советской властью. Не знаю, потому ли, или по другим причинам, но он старался жить тихо и скромно. Видимо, чтобы не выделяться. По логике брежневских времен, ему полагалось быть членом КПСС. Ну как же: главный архитектор города, депутат, в годы войны он был членом штаба по обороне Еревана… Да и вообще, человек известный, архитектор «самого» Арутинова.
Но он не был членом партии до конца войны. Он даже орден Ленина получил, не будучи коммунистом. Я совершенно не представляю, как это было возможно.
А еще он все время кого-то скрывал, «прятал» в своей мастерской, а потом уже – в институте, который возглавлял с 1955 до самой своей смерти в январе 1978 года. Так, с конца тридцатых у него в мастерской работал племянник знаменитого дашнака Дро. Представляете, Дро воевал на стороне нацистов против СССР, а его племянник работал в мастерской главного архитектора Еревана.
У деда работали архитекторы и конструкторы, вернувшиеся «оттуда». Или родственники и дети людей, «оттуда» не вернувшихся. Я не слышал, чтобы кто-нибудь хоть раз пожаловался на то, как им жилось и работалось у него. Деду каким-то образом удавалось скрывать их от вездесущих властей.
Видимо, это ему удавалось, благодаря двойственности сталинизма. Об этом свойстве сталинской диктатуры много писали. И, видимо, только двойственностью можно было объяснить, как мог беспартийный интеллигент, выходец из семьи промышленников (а там еще и священник был – то есть, ну, совершенно не «классово близкий» человек), быть главным архитектором Еревана, а вскоре после войны и лауреатом Сталинской премии.
Мой рассказ был бы неполон, если бы я не написал о третьем брате бабушки. Имена двух ее братьев – Георгий (Гога) и Александр (Антик) – в моем рассказе уже были. Нужно лишь добавить, что Гога, ставший геологом, по совету друга семьи в сталинские годы добровольно поехал на Магадан, где и занимался своим делом.
Константин (Котик) Кечек был талантливым инженером. Но началась война, и он был призван на защиту родины. Его сразу же направили в Крым. В своих мемуарах он писал, как его назначили командиром инженерной роты. У него было около ста солдат – молодых необученных призывников. На всю роту было два или три ружья и пара лопат. Он описывает полную неразбериху, непонятные приказы и всеобщую растерянность.
Провоевав всего несколько дней, он попал в плен. Сначала он был в лагере где-то на Полтавщине, потом попал в Германию. После окончания войны он просто испугался вернуться в СССР и скрылся, пробравшись в зону американской оккупации Германии. Прожив там несколько лет, он женился и перебрался в США.
Много лет его считали без вести пропавшим. Собственно, так оно и было, так как он боялся писать, боялся даже дать о себе знать родным, потому что их, как он полагал, могли отправить в Сибирь за то, что их родственник побывал в плену. В Ереване жили двое его детей, там осталась жена, с которой он больше так и не увиделся.
Когда наступила оттепель, он очень осторожно дал знать родственникам, что жив и находится в США. Но прошло еще несколько лет, прежде чем он смог прислать официальное приглашение дочке – приехать в гости. И его дочери – Миле Кечек власти отказали в праве увидеть отца. Прошло много лет, прежде чем она смогла поехать в Америку и встретиться с отцом, которого она не видела с 1941 по 1975 или 1976 годы.
* * *
Я не думаю, чтобы в отношениях со сталинским режимом наша семья как-то выделялась из миллионов других советских семей, хоть ее глава и принадлежал к «республиканской элите». И мой рассказ о том, что я знаю о нашей семье тех лет, это еще одна история, в которой есть и расстрел, и лагеря, и этот постоянный черный страх, и война, и все, что было с советскими людьми, попавшими в жернова сталинизма.
Были семьи – их было много, очень много – пострадавшие сильнее и хуже, чем наши предки. И я не могу сказать, почему вышло так, что наших задело не так, как многих других. Повезло? Ну какое же это везение?!
Пока я писал, у меня в голове случали две строки из эпиграфа к «Реквиему» Анны Ахматовой. Они относятся именно к этим годам:
«Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был».
«Там», в стране победившего сталинизма, была и наша семья.