Ссылки на предыдущие части:
Часть первая: как получилось, что мы попали в "Духоборию", и как добирались туда из Тбилиси.
Часть вторая: первое впечатление от деревни Гореловка и о том, кто такие духоборы.
(Утро 25 июля 2004 года. Фото, простите, мое. Поэтому и качество низкое. Мне просто захотелось показать, как выглядели старушки, пришедшие в то утро на богослужение)
Богослужение
Вернемся к рассказу о Гореловке. Было раннее утро 25 июля 2004 года. Мы встретились с Костей Варданяном и Татьяной Чучмаевой и вместе с ними подошли к гореловскому Сиротскому дому.
Сиротский дом – это одноэтажное строение, находящееся рядом с бывшей резиденцией знаменитой руководительницы общины, духоборской царицы Лукерьи Васильевны Калмыковой, или Лушечки, как они ее любовно называют (я о ней обязательно расскажу). В центре сада, метрах в десяти от сиротского дома, ее летний павильон – двухэтажное строение, окруженное широкой галереей, разукрашенной резьбой по дереву.
К молельне стали подходить гореловцы. Их было немного. Пять-шесть старушек и дядя Миша.
На женщинах были красивые белые косынки, «платочки», повязанные поверх шапочек, похожих на тюбетейки. Одеты они были в расшитые жилетки, которые здесь называются «корсет»; красивые фартуки – «занавески». Вышивками покрыты и жилетки, и фартуки, и юбки. На вышивках – цветы, листья, в кайму со вкусом вплетены золотые и серебряные нити.
Эти наряды для торжественных случаев оставляют впечатление тяжелых, больших, основательных.
Я сразу обратил на них внимание. Заметив это, Таня Чучмаева взяла инициативу:
«Это все из домашней шерсти, – стала объяснять она, – рукодельницы наши сами эту нить пряли на прялке, потом ткали, красили, потом шили, вышивали… Все сами делали».
Оказывается, эти юбки, корсеты и занавески – настоящие произведения искусства – переходят по наследству от матери к дочери, от бабушки к внучке.
Ну а дядя Миша пришел на богослужение в картузе, косоворотке, поверх которой надел красивый расшитый жилет.
Ступив за ограду, все кланялись в сторону летнего павильона, затем чинно входили в сиротский дом. В молельню ведут две двери: в одну входят мужчины, в другую женщины.
В самом доме, кажется, почти ничего не изменилось со времен, когда Гореловку посетил Линч. Он писал: «В этой комнате кругом, вдоль стен тянется низкая скамья, и это единственное сиденье во всем помещении. Большие горшки цветов, тщательно обрезанных и заботливо оберегаемых, цвели в амбразурах окон…»
Все были именно так, как сто лет назад. Ну разве что сейчас на подоконниках вместо живых стоят таким ярким и аляповатым знаком новых времен искусственные пластмассовые цветы, кажется, китайского производства.
Мы подождали и вошли в молельню последними. У восточной стены сидел дядя Миша, у южной – шесть старушек. Больше в тот день никто в молитвенное собрание не пришел. «В старое время больше ста человек собиралось, – сказали нам. – А сейчас мало кто ходит».
Богослужение началось с «чтения». Присутствующие по очереди нараспев произносили тексты. Было заметно, что чтецы не всегда понимают то, что произносят. Видимо, для них сакральным являлся сам факт произнесения этих слов. Когда после богослужения я спросил о том, что значили эти тексты, дядя Миша строго сказал: «Мудрость не всегда доступна простому человеческому уму. Читаем так, как старики читали».
Видимо, от того, что духоборы из поколения в поколение запоминают слова, их смысл и значение постепенно начинает теряться. Вот, например, как в то утро звучал своеобразный символ веры, духоборское credo:
«Исповедание духоборцев есть служение-поклонение богу, духу истину. Всяку иную силу мы не признаем, в деле спасения мы отвергаем. Мы не знаем никакой иной веры. Мы говорим только о себе. Мы закону божию, вере Иисусовой, Богу молимся, царя почитаем, праведным властям повинуемся, мы Бога признаем во трех лицах единого исповедимого. Веруем, что память подобается Богу-отцу разом, Богу-сыну волею, Богу-духу святому. Также первое лицо. Свет-отец, Бог наш. Вторая лицо, что вот сын-дух-Бог наш. Третье лицо, упокой дух свят Бог наш. Так мы предполагаем: припостатного Бога нашей натуре отец-Бог высок, сын-Бог широк, свят-дух Бог Глыбина. Отец-Бог высок, никто не сможет выше возглаголить, сын широк разумом глубины. Никто не сможет его исповедовать. Святой дух существом непостижим, вашими усилиями не понять его, которые мы имеем. Во Христе Иисусе, на нашем убеждении, на евангельском учении. Мы так признаем пришествие его во плоти, что содержится в веровании, а должно совершиться у нас, таким образом, что сам Иисус Христос должен вновь зачать-родится, возрастать-учиться, страдать-умереть, воскреснуть-вознеститься. То мы и полагаем на процессе новорожденного человека, что сам Иисус Христос был живой вестник, посылал нам слово, проповедовать. Он же есть слово. Пишется: во сердцах ко спасению, но нам нужна несомненная вера о Христе Иисусе, но вера без дела мертва. Есть, так как вера без дела мертва, есть вера живая, одно сердечное принятие евангелия Бог наш».
В ходе «чтения» произносились и притчи. Вот отрывок одной из них, который я привожу почти дословно.
«… Буйны ветры бушевали, черное море всколыхалось. Слезно расплакались младые юноши перед Господом: Господи, господи, чижало нам твои ворота открыть. Нам твои ворота [ударение на последнем «а»] открыть, на земле свою кровь пролить.
Младые мои юноши! Выйдете в леса темные, взойдете на гору крутую, приступите к морю черному, встанете вы на гору.
… Буйны ветры бушевали, черно море всколыхалось, морские волны взволновались. Слезно расплакались младые юноши перед Господом: Господи, господи, почто ради попустили буйные ветры бушевать, черно море колыхать, морские волны волновать? Нам нельзя пройти в Иерусалим-град, там посмотреть велик-столп огненный вашего сияния от земли до неба.
Младые мои юноши! Постоите у моря, подождете погоды доброй. Также и придет к вам слово Господне, засвидетельствованное сим языком. Младые мои юноши, на столбе моем стоите, а столба не видите».
Мы сидели на лавочке в длинном полутемном помещении и слушали. Слабые дребезжащие голоса нараспев повторяли слова и предложения, которые произносились в этом самом помещении, наверно, тысячи раз на протяжении более ста лет. И мне казалось, что слышу я молодой крепкий голос, а в молельном доме десятки людей…
В реальности, однако, там было шесть старушек и дядя Миша, рядом с которыми примостились мы с Маргаритой, Таня и Костя.
После «чтения» пели псалмы. Старческие надтреснутые голоса тянули: «А-йе, а-йе, а-йе те. А-о-о, а-о-о, а чи». Это «протяжное пение» духоборов, когда совершенно непонятно, что поется. Оно отличается от слогового пения молокан, у которых слог за слогом выпевались евангельские стихи и притчи. Когда поют духоборы, слов не разобрать. Это такая форма засекретить священные тексты, чтобы непосвященные не могли их понять. И поскольку я непосвященный, мне слышится «А-йе, а-йе, а-йе… те».
Но, Боже мой, как это красиво! Медленная напевная мелодия тянется, расширяясь, уходит куда-то вверх, в предрассветное небо. Перестаешь видеть некрасивые старые лица, большие натруженные руки. Остается пение – широкое, светлое, ясное.
А затем происходит вот что: все по очереди пожимают друг другу руки, целуют друг друга, не прекращая петь. И так как это делается в строгом и довольно сложном порядке, то создается впечатление, как от танца.
Шестеро старушек медленно выстраивали одну танцевальную фигуру за другой, и было понятно прекрасное значение этого обряда. Он как бы говорил: «Все, что было, осталось за этими стенами. Здесь мы все братья и сестры, все любим Бога и любим друг друга»…
По традиции полагалось после воскресного богослужения посетить духоборские святыни – пойти на могилки, к пещеркам (о них я еще расскажу). Но сегодня присутствующие, церемонно попрощавшись друг с другом, разошлись. С нами ненадолго остался дядя Миша. Он объяснил, что нет времени ходить к пещеркам: надо полоть картошку. «Время уже другое, мало нас осталось…» – печально говорил дядя Миша. Но, видимо, поняв, что это оставляет уж очень безысходное ощущение, добавил: «Ничего, на праздники многие собираются». И, потоптавшись, ушел.
А у меня сложилось впечатление, что и на богослужение уже собираются не каждое воскресенье…