И еще напомнили, как я как-то опоздал к возложению венков к мавзолею. И что потом было.
Словом, моя маленькая лениниана-"мавзолеиана" -- под катом.
Провинциал
Мне было то ли семь, то ли восемь лет. А может, и девять. Помню, что это было в тот год, когда я сломал руку. А так как руку – то правую, то левую – я ломал несколько раз, то вспомнить точно, сколько мне было лет, не могу.
Ну и не надо.
Не спрашивайте, почему маме пришло в голову отвести меня в мавзолей. Никто этого не знает. Я сам у нее несколько раз после этого допытывался, но она так и не смогла вспомнить, ни почему, ни даже как могла такая мысль посетить ее. Действительно, зачем мавзолей мальчику из интеллигентной ереванской семьи? Ну совершенно незачем. Особенно если учесть, что в те годы у нас жила недавно вернувшаяся из сталинских лагерей Марина Спендиарова – дочь знаменитого армянского композитора, и мама не могла не знать всех ужасов, которые она пережила в Гулаге.
Но решение было принято, и в одно из холодных московских утр мы отправились посмотреть на дедушку Ленина, лежащего в мавзолее, в самом сердце нашей необъятной родины. Сердце – это Красная площадь, если вы не поняли.
Дело было то ли на зимних, то и на весенних каникулах. Это я к тому, что на улице было холодно. Когда мы подошли к хвосту очереди, он уже был Бог знает как далеко от мавзолея. Создавалось впечатление, что люди, стоявшие в ее голове, были здесь всю ночь. Моему нынешнему воображению рисуются сцены, как люди выбегают из первого поезда метро и бегут, чтобы встать в эту очередь пораньше, как пишут номера на ладошках, как переругиваются на тему «вас здесь не стояло…». Но это думаю я нынешний, прошедший через все эти удовольствия советской жизни. Так что можно это все не брать в расчет.
Итак, когда мы подошли, мавзолейная очередь уже извивалась по Красной площади, спускалась к витой решетке Александровского сада, проходила мимо вечного огня у могилы Неизвестного солдата и, проплутав по аллеям, иссякала где-то у грота под названием «Руины».
Как я уже сказал, было холодно. Очередь послушно мерзла. Первые часы в очереди начисто выпали из моей памяти. Да-да, первые часы. Всего это эпическое путешествие от грота «Руины» и до выхода из мавзолея заняло у нас больше пяти часов.
В какой-то момент мы явно начали поступательное движение в сторону мавзолея. Двигались мы медленно, поминутно останавливаясь. Помню, как я следил за разводом и сменой караула у Неизвестного солдата, помню, как возле мавзолейной очереди то и дело возникали молодые люди с пронизывающим взглядом стальных глаз. От того, как они смотрели, мне становилось неуютно и холодно.
Но мавзолей неизбежно приближался. На самом деле, конечно, приближались мы. То и дело у мавзолея появлялись какие-то делегации, которые возлагали венки. Разумеется, вне очереди. Чем ближе был мавзолей, тем чаще нас «просвечивали» бдительные стальные глаза. В какой-то момент я засунул за пазуху только что зажившую после перелома руку. Обладатель стальных глаз быстро подошел к нам и, ни слова не сказав, рывком достал мою руку. Никакого оружия там не обнаружилось, но бдительный страж, тем не менее, сказал что-то грозное, типа: «еще раз повторится, выведем из очереди».
Представляете? Потерять место после трех с половиной часов на холоде?!
С тех пор, когда я вижу секьюрити, мои руки сами вытягиваются по швам. И это потому, что я прилагаю некоторые усилия. Если бы не сила воли, руки бы сами стремились к стальноглазому охраннику, чтобы он удостоверился, что в руках у меня нет ни пистолета, ни автомата, ни даже гранатомета, не говоря уж о более страшном оружии – ручке. Хотя она-то у меня, как правило в кармане.
Но вот, мы прошли мимо застывших до состояния восковых фигур мадам Тюссо караульных, стоявших у двери с надписью «ЛЕНИН», и… стали спускаться.
Я почему-то думал, что вождь должен был лежать где-нибудь наверху, ближе к трибуне, с которой руководители (не вечно живые, а пока просто живые) принимали парад. И что перед парадом они обязательно должны были постоять рядом с главным вождем, чтобы причаститься, зарядиться энергией и решимостью, и уже потом стоять и приветливо махать рукой.
Ничего подобного. Мы спускались по мраморным (кажется, мраморным) ступенькам все ниже и ниже, а потом еще ниже… И становилось как-то особенно холодно. Сталеглазых молодых людей становилось все больше, они грозно шептали: «Не задерживайтесь, проходите скорее. Руки достать из карманов, шапки снять!»
И вот, наконец, вдали появился световой круг, в центре которого был Он…
Боже, как я разочаровался! Я помню это свое детское разочарование до сих пор. Оказалось, что Ленин был таким маленьким. Я ожидал увидеть того решительного и строгого мужчину, который, сжимая кепку смотрел куда-то мимо нас, в светлое коммунистическое будущее с плакатов и обложек учебников. Иногда кепка оказывалась на голове, но тогда он сжимал свежий номер газеты «Правда». Не мог же он читать какой-нибудь «Зюйд-дойче цайтунг», верно ведь?!
В мавзолее лежал и не тот дедушка Ленин, который с доброй улыбкой смотрит на наряженную в каком-то детдоме елку или общается с ходоками в лаптях. Нет, это ходоки в лаптях. Сам он одет вполне по-городскому. Но в мавзолее лежал какой-то не такой Ленин.
И главное, он не был ни брюнетом, ни шатеном, каким его изображали везде. Он был светло-рыжим, практически блондином! Короче, мавзолейный Ленин не имел ничего общего с Лениным плакатно-картинно-учебническим. Я был разочарован.
Вот таким разочарованным я и вышел из мавзолея на небольшое кладбище вождей у кремлевской стены. Помню, что на некоторых могилах были бюсты, а другие были огорожены тяжелыми цепями, свисавшими с невысоких столбиков. И помню могилу Сталина. На ней не было ни бюста, ни цепей. И окружавшие меня взрослые вполголоса возмущались: «Никакого уважения к человеку, выигравшему войну. Он же столько хорошего сделал!»
Это возмущение врезалось в память. Я ничего не знал тогда о лагерях, о расстрелянных и сосланных родственниках. Маленький советский октябренок…
Прошло лет десять. И случилось так, что я стал победителем всесоюзной студенческой олимпиады по русскому языку. Но среди студентов младших курсов. Лучшим из старшекурсников стал Сурик Золян – нынешний ректор университета иностранных языков в Ереване. И нас вывезли в Москву, где награждали всякими грамотами, дарили книжки, возили в МГУ, на ВДНХ и еще куда-то. Словом, чествовали по всей комсомольской программе. Лучшим эпизодом всей этой истории был концерт Сергея и Татьяны Никитиных, но он случился потом. Сначала нужно было возложить венки к мавзолею.
А у меня не было никакого желания возлагать на московском морозе венки. И я на это мероприятие опоздал. Цвет советского студенчества возложил венки без меня. Было бы, конечно, любопытно, поучаствовать в таком мероприятии, но Бог с ним, с любопытством. Я был рад, что избежал стояния на морозе, злых взглядов из мавзолейной очереди…
Прошло еще около десяти лет, и я попал на какое-то мероприятие, которое организовывал армянский комсомол. Сначала меня пригласили в ЦК на собеседование. И инструктор ЦК, язвительно глядя мне в глаза, сказал: «Смотрите, не опоздайте. Чтобы не было так, как получилось с возложением венков к мавзолею». Через десять лет! Это значило, что где-то в моей папке лежал листок с отчетом об этом опоздании.
Наверняка, он и сейчас там лежит, зажатый между другими листками. И мне было бы очень любопытно посмотреть на список моих «советских» прегрешений. И еще -- на имена тех, кто на меня доносил.