Это мой второй день рождения, который, однако, я справляю с неменьшим удовольствием, чем первый.
Ровно шесть лет назад на меня было покушение, в результате которого я чуть не умер и которое в корне изменило мою жизнь. Но я жив, я могу радоваться хорошей погоде и печалиться проигрышу любимой футбольной команды.
И это здорово!
Несколько лет назад я довольно подробно описал то, что со мной случилось. С одной стороны, мне нужно было "выговориться", и я, как человек пишущий, сел за компьютер. А с другой -- ведь мало кому из тех, кто становился объектом покушения, удавалось выжить. Ну и с третьей -- я и сам ведь пытаюсь понять, разобраться, почему меня хотели убить?
Здесь начало истории. Продолжение поставлю, если вы посчитаете эту историю интересной.
ГРАНАТА
Советская ручная граната РГД-5 относится к противопехотным осколочным ручным гранатам дистанционного действия наступательного типа. Это означает, что она предназначена для поражения личного состава противника осколками корпуса при своем взрыве. (…) Осколки гранаты имеют небольшую массу и летят на дальность меньшую, чем возможная дальность броска.
Очевидно, массовостью применения в обучении личного состава этой гранаты и можно объяснить, что именно РГД-5 чаще всего милиция находит в арсеналах криминальных группировок.
(Ю. Веремеев. «Анатомия армии» – с сокращениями
До вылета в Москву, а оттуда в Душанбе, где собирались журналисты, с которыми мне предстояло провести недельный тренинг, оставалось несколько часов. Я очень ждал этой поездки, потому что давно не был в Таджикистане и потому, что мне было интересно поработать с центральноазиатскими журналистами, собравшимися на этот тренинг.
Около половины девятого вечером 22 октября 2002 года я вышел из дому. В министерстве юстиции я должен был встретиться с Ара Сагателяном – или просто Ариком – пресс-секретарем министерства и моим старинным приятелем. Я шел, чтобы проинтервьюировать его о процессе над Наири Унаняном и его группой. Это должно было стать последним интервью для статьи, которую я готовил к трехлетию страшных событий в парламенте Армении, изменивших всю историю страны.
За прошедшие несколько дней я уже проинтервьюировал родственников жертв теракта, оппозиционных политиков, пресс-секретаря президента Кочаряна. Арик должен был рассказать о технической стороне процесса: сколько человек является пострадавшими, сколько свидетелей, кто уже успел выступить в суде, как долго будет продолжаться суд и так далее. Я знал, что никаких официальных комментариев он не даст, да они мне и не были нужны – пресс-секретарь президента все уже сказал по телефону.
Статью о трехлетии парламентских расстрелов я должен был дописать в самолете (часть ее уже была написана), а потом выслать в Лондон для публикации.
В этой статье не должно было быть сенсационных разоблачений. Не давал я и ответа на главные вопросы, которые всегда будет сопровождать это жуткое преступление: виноват ли Роберт Кочарян в случившемся и кто стоял за Наири Унаняном и его группой.
Я и не ставил перед собой задачи ответить на эти вопросы. Главным образом потому, что не был готов. Статья должна была быть посвящена не самому теракту, а анализу того, что произошло за три года после преступления, как оно изменило политический ландшафт Армении. Там должно было быть написано о кризисе исполнительной и законодательной властей, о немощности судебной власти, о политизации процесса и, наконец, о кризисе нравственности, проявившемся в деле «27 октября».
А еще о том, как Наири Унанян получил великолепную трибуну для своих бредовых выступлений в суде, а мои коллеги-журналисты как из оппозиционных, так и из провластных СМИ делали все, чтобы каждое слово, сказанное Наири Унаняном, без изменений доходило до общественности. Такого паблисити не имел ни один армянский политик. А разговоры о возможности выдвижения Унаняна в президенты?..
Но, конечно, вопрос о причастности Кочаряна в той или иной форме я задал всем, с кем разговаривал. И все, за исключением пресс-секретаря президента Ваге Габриеляна, говорили, что процесс над Унаняном и его группой показывает, что за ними кто-то стоит. Имени Кочаряна они не называли, но прозрачно намекали, что это именно он. А Габриелян, конечно, сказал, что это неправда и всего лишь политические предвыборные спекуляции оппозиционеров.
Кроме того, я был и остаюсь уверен, что Кочарян не готовил и не заказывал этого теракта. Я продолжаю думать, что он смог, проявив немалое политическое умение и чутье, смог выпутаться из тяжелой ситуатции, в которую его поставило это покушение. Ему удалось использовать свое умение политика и интригана и путем долгих и тонких маневров зимой 1999 и весной 2000 года повернуть ситуацию к своей выгоде.
Я готовил статью о трехлетии теракта совершенно открыто: делился замыслами с моими студентами – в то время я был проректором Кавказского Института СМИ – сослуживцами и некоторыми коллегами.
Вечер. Взрыв
Хоть я и не спешил, но все же решил взять такси. Однако на углу рядом с моим подъездом такси не было. Видимо, водитель, который обычно там ждал пассажиров, уже уехал домой. Я пошел по Московской, думая взять такси у хореографического училища. Шел я медленно, перебирая в уме вопросы, которые собирался задать Арику.
Переходя улицу Байрона, я услышал за спиной какую-то возню. Было ощущение, что это подростки тузят друг друга. Время было не позднее, в парке напротив находятся несколько кафе, в том числе и знаменитый «Поплавок», так что возня подростков не должна была вызвать никаких опасений. Но почему-то моей спине стало неуютно. Хотелось обернуться и посмотреть, что там происходит. Но я решил не оборачиваться, чтобы не ввязаться перед отъездом во что-нибудь неприятное.
Послышался хлопок. «Ага, – подумал я, – это они китайскую хлопушку взорвали, наверно, хотели меня напугать». Сразу после этого я увидел, как мне под ноги подкатился похожий на бутылку предмет. Это была боевая наступательная граната РГД-5, видимо, завернутая в целлофановый пакет. В тот же миг она взорвалась в нескольких сантиметрах от моих ног.
Эта граната должна была меня убить. За что? Что я такого сделал, что кто-то, движимый чувством мести, караулил меня у подъезда, а потом преследовал меня по плохо освещенной Московской улице, чтобы в удобном месте подкатить под ноги гранату? Или это кто-то влиятельный «заказал» меня?
У меня есть предположения, которые я изложу в своем месте. На первый взгляд, это покушение должно было быть ошибкой, ведь я не занимался политикой с 1995 года, когда закончился срок моего депутатства (с 1990 по 1995 я был депутатом Ереванского городского совета – единственного за годы независимости). Я не был бизнесменом и не ворочал крупными суммами. Но я готовил статью о 27 октября. Неужели в деле об этом преступлении были такие тайны, которые нужно было скрыть ценой моей жизни? Или, может быть, за покушением стоял президентский охранник, связанный с убийством в «Поплавке»? Не знаю…
Во всяком случае, мне повезло. Граната взорвалась в тот момент, когда я, перейдя улицу, поднялся на тротуар. Она осталась под бордюром, который и взял на себя основной удар. Кроме того, она была так близко от меня, что почти все мои ранения оказались поверхностными, так как осколки взлетали вверх по прямой. Но и этого было более чем достаточно, чтобы я оказался на грани жизни и смерти.
Даже не убив, эта граната в корне изменила мою жизнь. После этого покушения, я был вынужден эмигрировать, оставить друзей, родных, работу, город, который люблю. Но главное – я жив и продолжаю надеяться на возвращение домой.
А пока вернемся в октябрьский вечер 2002 года. Когда граната взорвалась, я услышал очень громкий хлопок и стал падать навзничь. Падая, я испытывал чувство досады: «Вот надо же, – думал я, – какие-то мальчишки бросили мне под ноги китайский патрон, а я падаю на потеху публике».
Я не потерял сознания. От шока я даже почти не почувствовал боли. Приподнявшись на локтях, я увидел, как по улице Байрона убегал какой-то парень в темной куртке и, как мне показалось, светлых брюках. Почему-то, хотя ничего у меня не болело, я крикнул: «Помогите!» Почти сразу вслед за этим я увидел, как из-за стоящего рядом киоска высунулись две испуганные физиономии. «Помогите мне!» – крикнул я им, но они не сдвинулись с места. Я понял, что они боятся подойти. Это было, как в мультфильме: две плоские нарисованные физиономии высунулись из-за плоского нарисованного киоска, а потом исчезли за ним.
Я почувствовал мокрое на правой щеке. Это была кровь. Она текла обильно, и я подумал, что, возможно, это потому, что лопнула барабанная перепонка. В тот момент я ничего правым ухом не слышал – взрыв оглушил меня.
Я встал и пошел в хореографическое училище, крича: «Вызовите “Скорую помощь”! Кто-нибудь, вызовите “Скорую помощь”!» Услышав свой крик, я понял, что ухо в порядке. Значит, поранена щека.
В фойе училища я прилег на скамейку. Осторожно, чтобы не запачкать кровью мобильник, достал его из кармана и позвонил Арику. «Я не приду, – сказал я ему, – я ранен. Видимо, что-то взорвалось. Подними на ноги всех, кого можешь».
Фойе наполнялось людьми. Мне казалось, что туда набилось человек пятьдесят. Среди них были знакомые. Кто-то прибежал и сказал, что «Скорую» уже вызвали, кто-то поднес мне стакан с водой. Кто-то, кажется, все время спрашивал: «Что случилось?» Я повторял, как заклинание, что готовил статью о 27 октября. Мне казалось, что об этом нужно говорить, что чем больше людей будут знать это, тем более защищенным это меня сделает.
Пропало ощущение времени. Мне стало казаться, что наступил поздний вечер, почти ночь. Потом я почувствовал, что задыхаюсь. Сейчас я понимаю, что осколок, попавший в легкое, пропорол грудную клетку, и она наполнялась кровью, которая давила на легкие и не давала дышать. Тогда я этого не понимал. Боли не было. Только дышать становилось все труднее и труднее. Нужно было сосредотачиваться, чтобы делать почти неощутимые вдохи. Все больше и больше сил уходило на то, чтобы просто дышать. Мир сужался, и я уже видел только тусклый свет и руки окружавших меня людей.
Приехала «Скорая». Молодой врач осветил меня фонариком, потом, задрав мне свитер, посмотрел куда-то на правую подмышку и испугался. «Скорей в машину! – закричал он – Везем в массивскую больницу!»
В машине отчаянно трясло. Включив мигалку и сирену, «Скорая помощь» по ухабам летела в Массив. «Уу-уу, уу-уу», выла сирена. «Ара, куда прет это животное!» – то и дело резко тормозя, кричал шофер.
Я перестал владеть правой стороной тела. Мне все время казалось, что из-за тряски я прямо на носилках вывалюсь из машины. Дышать было все трудней и трудней. Медсестра достала из моего кармана сотовый телефон, и я левой рукой набрал домашний номер. «Как зовут жену?» – спросила она. «Карина», – ответил я. «Карине, это вы? – закричала медсестра в трубку. – Вашего мужа взорвали. Мы сейчас везем его в массивскую больницу».
Представляете, что почувствовала жена, услышав такое?
Мир стал совсем маленьким. Он состоял из полутемной кабины «Скорой», где-то на периферии которой была медсестра, разноцветных бликов из окон машины, страха вывалиться их машины и необходимости дышать. Дышать было чудовищно трудно. Для этого, казалось, нужно было сосредоточиться, потому что иначе уже не получалось. Мир стремительно уменьшался, приобретал размеры моего тела. Я закрыл глаза. Мне казалось, что с закрытыми глазами будет легче дышать.
«Открой глаза, – умоляла медсестра, – миленький, только не закрывай глаза!..» Я понял: она боится, что, закрыв глаза, я умру, перестав бороться за жизнь. Кто знает, может, так и случилось бы…
Больница
Так мы доехали до больницы. Меня переложили на больничную каталку и, раздевая по дороге, повезли куда-то. Потом я лежал на этой каталке в коридоре реанимационного отделения. Все силы уходили на то, чтобы дышать. Вдруг возле меня возник Арик. «Ты только не умирай, пожалуйста», – сказал он. Я воспринял это как шутку.
Спустя какое-то время меня отвезли на рентген. Переложили с каталки на узкий топчан и стали заставлять сесть. Я не мог, потому что не владел правой стороной тела. У меня отчаянно закружилась голова. Какие-то люди все равно требовали, чтобы я сел. Я пытался изо всех сил, но у меня не получалось. И тут я понял, что они мне не помогают, потому что я весь в крови и они боятся запачкаться. Наконец кто-то (как мне показалось, брезгливо) помог мне. Я увидел какую-то доску перед собой и уперся в нее лбом.
«Нет, нужно положить подбородок сверху», – сказал кто-то. Я посмотрел вверх. Это было невозможно. Подбородок так высоко не поднялся бы. Мне было так плохо, что я даже не мог сказать, что не в состоянии это сделать. Чьи-то руки снова помогли. Подбородок все равно не дотягивался.
Врач, уходя в каморку, откуда управляют рентгеновским аппаратом, велела: «Сделайте вдох и не дышите». И тут я отчетливо понял, что вдох все равно сделать не смогу, а если попробую задержать дыхание, то просто умру. Ощущение смерти было очень ярким, каким-то отчаянным и ясным. Никаких туннелей со светом в конце я не видел. Просто «смерть» стала в этот момент не словом, а субстанцией. Она была совершенно материальна. Это была темная – ярко-темная, если так можно сказать, – волна, которая на какое-то мгновение накрыла рентген-кабинет. Причем это не было потерей сознания, потому что сквозь эту волну я продолжал видеть, слышать и ощущать происходящее.
Я не сделал вдоха и не задержал дыхания. Врачи были недовольны. Мне это было безразлично. Сейчас я понимаю, что меня должны были просветить рентгеновскими лучами в двух проекциях, чтобы понять, насколько опасны мои осколочные ранения, как глубоко проникли осколки и чем это чревато для внутренних органов. Тогда я был занят другим. Я пытался дышать. Получалось не очень хорошо. Вернее, почти не получалось.
Меня отвезли в перевязочную. Там тоже было много народу. Врач Айказ Закарян деловито и спокойно начал операцию. Оперировал он без наркоза – под местной анестезией, видимо, из-за того, что я потерял много крови. Он резал где-то у меня подмышкой справа. Было отчаянно больно. Мне казалось, что я громко кричу от боли. Оказалось, я чуть слышно стонал.
То и дело появлялась медсестра и говорила: «дайте-ка палец, я у вас кровь на анализ возьму». Лишней пары миллиграммов крови мне было не жалко, тем более, что мне казалось, что вся перевязочная и так была в моей крови. Сначала брали из безымянного пальца левой руки, потом, когда его всего искололи, перешли на мизинец. Заканчивали на безымянном пальце правой.
Вдруг в перевязочной появились какие-то люди в кожаных пиджаках и, потеснив врачей, стали допрашивать меня. Когда я сказал, что видел, как мне под ноги подкатилась бутылка, заведующий отделением Ованес Саркавагян обиделся: «Ты что? Это была граната. Думаешь, я на рентгеновском снимке металлический осколок от стеклянного не отличу?»
Я не мог понять, что происходило со мной. С одной стороны, у меня было ощущение, что случившееся неопасно. Наверно, мне так хотелось думать. Ну подумаешь, какой-то китайский патрон, бутылка… Но с другой – я не мог дышать, врачи вели себя так, будто происходит что-то страшное. Я и сам ведь чувствовал, что смерть недалеко…
Появлялись другие врачи. Один из них длинными щипцами вытащил осколок из моей щеки, а потом еще один из затылка – он застрял за ухом. Другой врач все пытался понять, насколько глубоко сидят осколки в животе – достигли они брюшной полости, или нет, то есть можно ли ожидать, что они протаранили кишки и возможен ли перитонит?
Потом в перевязочную пришла жена. Помню ее испуганное лицо. Еще помню, что я говорил по мобильному телефону с дочкой, которая жила в Москве. Она плакала…
Наконец, все закончилось. В легкое мне вставили какую-то трубку для дренажа, зашили, что надо зашить, убрали, что надо убрать, и мне стало легче. Айказ Закарян время от времени требовал, чтобы я кашлянул. Я послушно издавал какое-то дряхлое «кхе-кхе», после которого он довольно качал головой. Потом Айказ вышел в коридор, и я услышал, как он говорит кому-то: «У кого из вас первая группа крови? Подготовьтесь, может быть ему нужна будет кровь». А потом: «…состояние тяжелое. Проникающее осколочное ранение в легкое, потеряно много крови». Оказывается, это он разговаривал со столпившимися у дверей журналистами.
Услышав это, я подумал, что сейчас мне будут делать операцию на легком, чтобы извлечь этот осколок. И понял, что просто не переживу такой операции. Но Айказ сказал, что оперировать не будут – осколок останется в легком. Тогда я ему не поверил, а оказалось, что он говорил правду. Я так и живу с этим осколком. И с двадцатью другими, которые сидят во мне – в ногах, в животе, спине, в лице…
Видимо, вместе с анестезирующими препаратами мне ввели и какие-то наркотики, чтобы я не ощущал боли. Кроме того, я потерял больше литра крови. Я бесконечно устал, и мне хотелось спать. И еще: я был счастлив, что могу дышать. Не свободно, но достаточно.
Меня переложили на каталку и приготовились везти. Одна из медсестер встала у меня в ногах, другая – в головах. Только двинулись, как одна из них сказала: «Не надо ногами вперед – это дурной знак».
Каталку развернули и мы, наконец, выехали в коридор. А там… Там было множество журналистов. Они сразу включили видеокамеры, стали фотографировать. Это очень понравилось медсестрам: «Вай, меня снимают», – всплеснув руками, радостно закричала одна из них. А на следующий день они купили все газеты и выискивали себя на фотографиях: «А вот это моя рука, видите?» – показывала одна из них газету с фотографией, где я лежал, закрыв глаза. «Я стала знаменитой!» – сияя, говорила она. «А меня по телевизору показывали, – восторженно рассказывала другая. – Как в мексиканском сериале!»
Конечно, в коридоре толпились мои друзья. Кроме них помню телеоператора «А1+», группу из телеканала «Шант», главного редактора «Айкакан жаманак» Никола Пашиняна… Там же был и оператор общественного телевидения Артур Григорян. Меня его присутствие очень тронуло, ведь мы с ним несколько дней жили в одной комнате в Баку, во время первой послевоенной поездки армянских журналистов в Азербайджан. Такое не забывается. В этом есть что-то от боевого товарищества.
Журналисты и политики
Информация о моем ранении распространилась быстро. Телеканал «Шант» прервал показ художественного фильма, чтобы срочно сообщить о покушении. Другие телеканалы рассказали об этом в выпусках новостей.
Оперативно сработал Авет Демурян, представлявший тогда в Армении «РИА-Новости» и Ассошиэйтед пресс. Уже через час после покушения информация была выпущена по каналам этих агентств и обошла весь мир. Но то, что он выпустил, было сильно сдобрено домыслами:
ЕРЕВАН, 22 октября. /Корр. РИА "Новости" Авет Демурян/. Во вторник вечером около 20.00 по местному времени /19.00 мск/ в центре Еревана у входа в хореографическое училище неизвестный злоумышленник взорвал гранату.
Как сообщили РИА "Новости" полицейские, это была граната наступательного действия РГ-42.
От осколков пострадал находившийся поблизости журналист, заместитель директора Кавказского института СМИ Марк Григорян. Как сообщили РИА "Новости" в больнице, осколки нанесли ему ранение лица и повредили лёгкое. Сейчас врачи проводят операцию.
В заметке есть фактические неточности: неправильно названо время и тип гранаты.
Но для меня важнее другое. По Демуряну получается следующая картина: шел себе журналист по улице, и вдруг где-то рядом взорвалась граната, которую непонятно почему взорвал «неизвестный злоумышленник». В результате журналист оказался как бы случайной жертвой, «пострадавшим».
А ведь офис Авика находится буквально в ста метрах от хореографического училища, и он даже мог услышать взрыв. Я буквально вижу, как он вскрикивает в трубку телефона: «Как? Марк? Не может быть!» А потом думает: «Кто он такой, чтоб на него было покушение? Нет, это невозможно. Бизнесом не занимался, в политику не лез… Нет, это наверняка было случайностью». И набрав номер «РИА-Новости», диктовал: «… находившийся поблизости…» Я даже представляю, как его спрашивали из Москвы: «Но почему именно Григорян?» И как он отвечал, срываясь на крик: «Он же совершенно безобиден! Я его прекрасно знаю, мы с ним друзья…»
Может, было и не так. Не знаю, вышел ли он из своего офиса, чтобы посмотреть на то самое место, где я «случайно оказался» во время взрыва гранаты. А ведь достаточно было бы одного взгляда, чтобы понять, что на этом темном и безлюдном перекрестке «злоумышленнику» нечего было делать. Если, конечно, он не пытался меня убить.
Не знаю, пытался ли Авик уточнить информацию, позвонив мне -- на мобильный или домой -- или кому-либо из моих друзей (а он знал телефоны трех-четырех самых близких моих друзей).
Информация, поступившая от Демуряна, обошла многие российские СМИ. Но у российских СМИ есть и другие корреспонденты в Армении, которые дали более верную картину происшедшего.
И другие мои коллеги старались, как могли. Корреспондент агентства «Арминфо», например, пришел ко мне домой, где были только теща, которой жена побоялась сказать, насколько серьезна ситуация со мной, и пятнадцатилетний сын. Ясно, что теща никакой существенной информации не могла им дать: «у него какие-то царапины, ничего страшного нет». Не проверив сказанного, агентство выпустило такую информацию. Впрочем, оно скоро выпустило и другую, более правильную.
В различных материалах, выпущенных в эту ночь, цитировали врачей, жену, и даже «представителя министерства обороны» (sic!), который «на условиях анонимности» сообщил, что я получил ранение. И поскольку этот мифический министерский деятель сказал то, что знали все вокруг, можно сделать вывод, что он никогда и не существовал, а был придуман журналистом, чтобы «в случае чего» снять со своих плеч ответственность за информацию.
Как всегда профессионально и четко сработала радиостанция «Свобода». Ее корреспондент Карине Калантарян, с которой мы дружили еще со школьных времен (и в которую я даже был тайно влюблен, когда учился в девятом классе), смогла представить ситуацию объективно и понятно.
И только она честно сказала в своем материале, что это покушение загадочно, что оно оставляет больше вопросов, чем ответов.
Мне было очень неприятно, что покушение на меня стало быстро политизироваться. Уже на следующий день представители всех партий поспешили высказаться на этот счет. Все они, конечно, осудили нападение и все «выразили уверенность, что правоохранительные органы…» и так далее. То есть говорили вещи, которые полагается говорить по таким поводам. Мне это было неприятно. Я чувствовал и продолжаю чувствовать, что многим из тех, кто «глубокомысленно» рассуждал на политические темы вокруг моей крови, я был совершенно безразличен – так, плоская фигура на плоском фоне провинциальной политики.
Поэтому, когда ко мне пришли очень милые дамы от имени председателя парламента Армена Хачатряна, я попросил их устроить так, чтобы он от моего имени попросил не политизировать случившееся. В тот же день был выпущен пресс-релиз Национального Собрания, в котором была пересказана эта моя просьба.
Но спекуляции не прекратились. Мне потом рассказывали некоторые версии. Как правило, это были примитивные и предсказуемые россказни. Так, оппозиция немедленно обвинила власти в политическом преступлении, «замешанном» на трагедии 27 октября. Власти, в свою очередь, обвинили оппозицию, предполагая, что это они, оппозиционеры, «подкинули» мне гранату, чтобы потом обвинить власти в покушении на журналиста. Не думаю, чтобы противники власти в Армении были настолько циничны. В постсоветских государствах циниками, как правило, бывают как раз те, кто у власти, потому что им есть, что защищать от других – кресла, привилегии и деньги. Иногда очень большие деньги.
Среди обывателей циркулировала и версия, согласно которой я сам нес гранату в пакете, она оттуда вывалилась и взорвалась.
Вот так. Оказывается, я шел в министерство юстиции и нес с тобой гранату.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →