Марк Григорян

Умида Ахмедова, талантливый фотограф, автор прекрасных фотографий, обвиняется в клевете и оскорблении узбекского народа. И ее дело уже передано в суд. 

Я не знаю, как могут документальные фото клеветать против народа или оскорблять его. Это выше моего понимания. 

Но я понимаю, я знаю, что Умида -- прекрасный мастер. И надо бы гордиться ею, а не обвинять в неясных грехах. 

Интернет-издание "Фергана.Ру" сообщило, что дело передано в суд, и Умиде грозит заключение до трех лет. 

Вот начало материала из "Ферганы.Ру": 

23 января ташкентский фотограф-документалист и кинооператор Умида Ахмедова была официально извещена о том, что следствие по ее делу завершено. На суде, дата которого пока неизвестна (первое заседание может состояться, вероятно, через две-три недели) Умиде будет предъявлено обвинение по двум статьям Уголовного кодекса Республики Узбекистан: статье 139, часть. 3, п. «г» - «Клевета из корыстных или иных низменных побуждений», по которой предусмотрено наказание в виде лишения свободы до трех лет, и статье 140, ч. 2 – «Оскорбление в печатном или иным способом размноженном тексте либо в средствах массовой информации», которое наказывается штрафом от 200 до 400 минимальных размеров заработной платы или исправительными работами от одного года до двух лет.

Напомним, что уголовное дело в отношении У.Ахмедовой было возбуждено по «фактам» клеветы и оскорбления узбекского народа с помощью документального фильма «Бремя девственности» и фотоальбома «Женщины и мужчины: от рассвета до заката», изданного при поддержке «Гендерной программы посольства Швейцарии» и состоящего из 110 фотографий, отражающих различные стороны жизни людей в Узбекистане. Фотографии У.Ахмедовой, вошедшие в этот альбом, доступны в Галерее «Ферганы.Ру». Фильм «Бремя девственности» - здесь.

В минувшую субботу следователь Мирабадского РОВД Ташкента Нодир Ахмаджанов передал Ахмедовой для ознакомления ее дело, состоящее из 646 страниц текста, около 20 процентов которого написано на русском языке, 80 процентов - на узбекском. Срок для ознакомления с делом был определен в три дня. Исходя из существующей в Узбекистане практики, судебный процесс обычно начинается через две-три недели после ознакомления обвиняемого с делом.

Во время встречи со следователем Умида Ахмедова, считая себя невиновной, написала отказ от подачи прошения об амнистии, а также подала ходатайство об определении объекта преступления (оскорбления и клеветы). Однако следователь Нодир Ахмаджанов тотчас же отклонил это ходатайство...

(Продолжение материала)

А здесь -- сообщение Amnesty International

Здесь же -- мое предыдущее сообщение о том, как против Умиды Ахмедовой было возбуждено уголовное дело. И несколько ее фотографий. 

... Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на нее.

Если, как принято, описывать ее наружность по частям, то действительно прекрасного в нее были одни только белокурые, волнистые, густые волосы, распущенные и перевязанные на голове черной ленточкой, все же остальное было или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать, или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее, я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю свою прелесть.

Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от вечерней сырости, то и дело оглядывалась на нас, то подбоченивалась, то поднимала к голове руки, чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на своем лице то удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы ее тело и лицо находились в покое. Весь секрет и волшебство ее красоты заключались именно в этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и стою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях.

Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по саду, смех, веселье и которое не вяжется с серьезной мыслью, печалью и покоем; и, кажется, стоит только пробежать по платформе хорошему ветру или пойти дождю, чтобы хрупкое тело вдруг поблекло и капризная красота осыпалась, как цветочная пыль.

- Тэк-с...- пробормотал со вздохом офицер, когда мы после второго звонка направились к своему вагону.

А что значило это "тэк-с", не берусь судить.

Быть может, ему было грустно и не хотелось уходить от красавицы и весеннего вечера в душный вагон, или, быть может, ему, как и мне, было безотчетно жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех пассажиров, которые вяло
и нехотя брели к своим вагонам.

Проходя мимо станционного окна, за которым около своего аппарата сидел бледный рыжеволосый телеграфист с высокими кудрями и полинявшим, скуластым лицом, офицер вздохнул и сказал:

- Держу пари, что этот телеграфист влюблен в ту хорошенькую. Жить среди поля под одной крышей в этим воздушным созданием и не влюбиться - выше сил человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая насмешка быть сутулым, лохматым, сереньким, порядочным и неглупым, и влюбиться в эту хорошенькую и глупенькую девочку, которая на вас ноль внимания! Или еще хуже: представьте, что этот телеграфист влюблен и в то же время женат и что жена у него такая же сутулая, лохматая и порядочная, как он сам... Пытка!

Около нашего вагона, облокотившись о загородку площадки, стоял кондуктор и глядел в ту сторону, где стояла красавица, и его испитое, обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он каялся и чувствовал всем своим существом, что девушка эта не его и что до обыкновенного человеческого, пассажирского счастья ему с его преждевременной старостью, неуклюжестью и жирным лицом так же далеко, как до неба.

Пробил третий звонок, раздались свистки, и поезд лениво тронулся. В наших окнах промелькнули сначала кондуктор, начальник станции, потом сад, красавица со своей чудной, детски-лукавой улыбкой...

Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как она, проводив глазами поезд, прошла по платформе мимо окна, где сидел телеграфист, поправила свои волосы и побежала в сад. Вокзал уже не загораживал запада, поле было открыто, но солнце уже село, и дым черными клубами стлался по зеленой бархатной озими. Было грустно и в весеннем воздухе, и на темневшем небе, и в вагоне.

(Из рассказа "Красавицы")