В тот вечер был густой туман. Казалось, что если вытянуть руку, пальцы пропадут в молочной темноте -- почти осязаемой и почти густой. Уличные фонари (тогда еще были фонари) горели желтыми кругами, не освещая ничего кругом.
Почему-то мы с подругой решили пойти выпить чаю с моим отцом. Мы шли по туманным улицам, и она скоро заблудилась, перестала понимать, где именно мы находимся – хотя мы были "всего-навсего" возле Дома композиторов.
Отец мой любил, когда я вечерами приходил к нему пить чай, и обижался, когда пауза между чаепитиями затягивалась. А я, студент, был вечно занят какими-то своими делами и заботами, часто (что скрывать) имевшими отношение к противоположному полу.
А жил мой отец в тот период один. Расставшись с очередной женой, он, кажется, был рад спокойствию и уединенности, которую, однако, с удовольствием нарушали многочисленные друзья.
Жил он в знаменитом "Клондайке", где стене гостиной висели неизвестно откуда взявшиеся геликон и валторна и уютно глядел на гостей камин. А в уставленном книгами кабинете на полках стояла гипсовая копия головы Нефертити -- подарок директора Музея имени Пушкина Меркурова -- и на стене висела посмертная маска Пушкина -- одна из 12 оригинальных гипсовых отливок, которую он в свое время выменял на... пылесос.
Были у него и другие диковинки, так, на полу, например, пылились китовые позвонок и ребро, а в шкафу за стеклом лежали высушенные морские звезды и ежи.
Словом, у него было интересно. И ему нравилось, что я пришел к нему с этой девушкой, дочерью его старинного друга. Он и не скрывал этого, когда, появившись из тумана, мы ввалились к нему.
Хоть мы и шли к отцу выпить чаю, помню, что пили мы вино. Нам было очень уютно беседовать на разные темы, сидя в полутемной гостиной у теплого камина и чувствуя, что за стеной – темно, туманно, сыро и противно. Да, я чуть не забыл самого важного – нас было четверо. Да-да, четверо, потому что у отца в гостях была молодая женщина, отношения с которой у него тогда были на романтическом этапе развития. Вскоре этот период закончился, они поженились и прожили вместе до самой смерти отца.
Не помню, о чем мы говорили. Но вдруг отец встал, принес из соседней комнаты лист бумаги с отпечатанным стихотворением. Это был Пастернак. И он прочел почти наизусть, лишь иногда заглядывая в этот листок.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
… Закончив, он спросил: «О чем это стихотворение?»
Мы что-то промямлили в ответ.
Он посмотрел на нас троих и тихо сказал: «Это стихотворение о любви».
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →