Февральское

В тот вечер был густой туман. Казалось, что если вытянуть руку, пальцы пропадут в молочной темноте -- почти осязаемой и почти густой. Уличные фонари (тогда еще были фонари) горели желтыми кругами, не освещая ничего кругом. 

Почему-то мы с подругой решили пойти выпить чаю с моим отцом. Мы шли по туманным улицам, и она скоро заблудилась, перестала понимать, где именно мы находимся – хотя мы были "всего-навсего" возле Дома композиторов. 

Отец мой любил, когда я вечерами приходил к нему пить чай, и обижался, когда пауза между чаепитиями затягивалась. А я, студент, был вечно занят какими-то своими делами и заботами, часто (что скрывать) имевшими отношение к противоположному полу. 

А жил мой отец в тот период один. Расставшись с очередной женой, он, кажется, был рад спокойствию и уединенности, которую, однако, с удовольствием нарушали многочисленные друзья. 

Жил он в знаменитом "Клондайке", где стене гостиной висели неизвестно откуда взявшиеся геликон и валторна и уютно глядел на гостей камин. А в уставленном книгами кабинете на полках стояла гипсовая копия головы Нефертити -- подарок директора Музея имени Пушкина Меркурова -- и на стене висела посмертная маска Пушкина -- одна из 12 оригинальных гипсовых отливок, которую он в свое время выменял на... пылесос. 

Были у него и другие диковинки, так, на полу, например, пылились китовые позвонок и ребро, а в шкафу за стеклом лежали высушенные морские звезды и ежи. 

Словом, у него было интересно. И ему нравилось, что я пришел к нему с этой девушкой, дочерью его старинного друга. Он и не скрывал этого, когда, появившись из тумана, мы ввалились к нему. 
 

Хоть мы и шли к отцу выпить чаю, помню, что пили мы вино. Нам было очень уютно беседовать на разные темы, сидя в полутемной гостиной у теплого камина и чувствуя, что за стеной – темно, туманно, сыро и противно. Да, я чуть не забыл самого важного – нас было четверо. Да-да, четверо, потому что у отца в гостях была молодая женщина, отношения с которой у него тогда были на романтическом этапе развития. Вскоре этот период закончился, они поженились и прожили вместе до самой смерти отца.

 

Не помню, о чем мы говорили. Но вдруг отец встал, принес из соседней комнаты лист бумаги с отпечатанным стихотворением. Это был Пастернак. И он прочел почти наизусть, лишь иногда заглядывая в этот листок.

 

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

 

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

 

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

 

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

 

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

 

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

 

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

 

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

 

… Закончив, он спросил: «О чем это стихотворение?»

 

Мы что-то промямлили в ответ. 

Он посмотрел на нас троих и тихо сказал: «Это стихотворение о любви».